Неточные совпадения
Вот время: добрые ленивцы,
Эпикурейцы-мудрецы,
Вы, равнодушные счастливцы,
Вы, школы Левшина птенцы,
Вы, деревенские Приамы,
И вы, чувствительные дамы,
Весна в деревню вас
зовет,
Пора тепла, цветов, работ,
Пора гуляний вдохновенных
И соблазнительных ночей.
В
поля, друзья! скорей, скорей,
В каретах, тяжко нагруженных,
На долгих иль на почтовых
Тянитесь из застав градских.
— Николай Андреич сейчас придет, — сказала Марфенька, — а я не знаю, как теперь мне быть с ним. Станет
звать в сад, я не пойду, в
поле — тоже не пойду и бегать не стану. Это я все могу. А если станет смешить меня — я уж не утерплю, бабушка, — засмеюсь, воля ваша! Или запоет, попросит сыграть: что я ему скажу?
Бережкова ушла, нисколько не смущаясь этим явлением, которое повторялось ежемесячно и сопровождалось все одними и теми же сценами. Яков стал
звать Опенкина, стараясь, с помощью Марины, приподнять его с
пола.
Тут я догадываюсь, что дело совсем не в шляпе, а в том, что Кузьма
звал на
поле битвы Петра Федоровича.
Сотни людей занимают ряды столов вдоль стен и середину огромнейшего «зала». Любопытный скользит по мягкому от грязи и опилок
полу, мимо огромной плиты, где и жарится и варится, к подобию буфета, где на полках красуются бутылки с ерофеичем, желудочной, перцовкой, разными сладкими наливками и ромом, за полтинник бутылка, от которого разит клопами, что не мешает этому рому пополам с чаем делаться «пунштиком», любимым напитком «зеленых ног», или «болдох», как здесь
зовут обратников из Сибири и беглых из тюрем.
А какие там типы были! Я знал одного из них. Он брал у хозяина отпуск и уходил на Масленицу и Пасху в балаганы на Девичьем
поле в деды-зазывалы. Ему было под сорок, жил он с мальчиков у одного хозяина.
Звали его Ефим Макариевич. Не Макарыч, а из почтения — Макариевич.
— Ей-богу! в покоях косяки все покривились;
пол так и ходит под ногами; через крышу течет. И поправить-то не на что, а на стол подадут супу, ватрушек да баранины — вот вам и все! А ведь как усердно
зовут!
Питомцы бурные набегов
Зовут рассеянных коней,
Противиться не смеют боле
И с диким воплем в пыльном
полеБегут от киевских мечей,
Обречены на жертву аду...
В хорошую погоду они рано утром являлись против нашего дома, за оврагом, усеяв голое
поле, точно белые грибы, и начинали сложную, интересную игру: ловкие, сильные, в белых рубахах, они весело бегали по
полю с ружьями в руках, исчезали в овраге и вдруг, по
зову трубы, снова высыпавшись на
поле, с криками «ура», под зловещий бой барабанов, бежали прямо на наш дом, ощетинившись штыками, и казалось, что сейчас они сковырнут с земли, размечут наш дом, как стог сена.
Вдали, направо, стояла красная стена старообрядческого кладбища, его
звали «Бугровский скит», налево, над оврагом, поднималась с
поля темная группа деревьев, там — еврейское кладбище.
Князь Ингварь, князь Всеволод!
И вас Мы
зовем для дальнего похода,
Трое ведь Мстиславичей у нас,
Шестокрыльцев княжеского рода!
Не в бою ли вы себе честном
Города и волости достали?
Где же ваш отеческий шелом,
Верный щит, копье из ляшской стали?
Чтоб ворота
Полю запереть,
Вашим стрелам время зазвенеть
За Русскую землю,
За Игоревы раны —
Удалого сына Святославича!
В
поле одной-то надсадно,
В
поле одной неповадно,
Стану я милого
звать!
— Говорит, что все они — эти несчастные декабристы, которые были вместе, иначе ее и не
звали, как матерью: идем, говорит, бывало, на работу из казармы — зимою, в
поле темно еще, а она сидит на снежку с корзиной и лепешки нам раздает — всякому по лепешке. А мы, бывало: мама, мама, мама, наша родная, кричим и лезем хоть на лету ручку ее поцеловать.
То она сидела спустя голову, молчала и, как глухонемая, не отвечала ни на один вопрос, то вдруг пропадала, бегала в одной рубашке по
полям,
звала Степана и принимала за него первого встречного мужчину.
Зовут, оповещают, далеко возвещают о
полете своем.
— Ну что, Антонушка? — сказала она, отводя от лица волосы и придвигаясь проворно к мужу. — Зачем
звал тебя злодей-то наш?.. Да что ж ты не баешь? — прибавила она, нетерпеливо дергая его за
полу.
Он
звал Таню,
звал большой сад с роскошными цветами, обрызганными росой,
звал парк, сосны с мохнатыми корнями, ржаное
поле, свою чудесную науку, свою молодость, смелость, радость,
звал жизнь, которая была так прекрасна.
"Молодые отрасли женского
пола", — как их батенька называли на штатском языке, а просто «панночки», или — как теперь их
зовут «барышни», выходили из дому и располагались на призбах играть в разные игры.
— Артюха-а! — слышал он позади хрипящий
зов, задыхался и прыгал всё быстрее, подобрав
полы, зажимая палочку под мышкой.
Выйдешь в
поле,
зовешь,
зовешь...
Старик услыхал с
поля, кто-то его
зовет, пошел к сыну навстречу, пересадил его через кочку и говорит: «Откуда ты, сынок?» А мальчик говорит: «Я, батюшка, в хлопочке вывелся», и подал отцу блинов. Старик сел завтракать, а мальчик говорит: «Дай, батюшка, я буду пахать».
Наконец все утихло… Он взглянул на стоявшую подле него кровать, немного освещенную месячным сиянием, и заметил, что белая простыня, висящая почти до
полу, легко шевелилась. Он пристальнее стал всматриваться… ему послышалось, как будто что-то под кроватью царапается, — и немного погодя показалось, что кто-то тихим голосом
зовет его...
Раненый стонет,
зовет, проклинает.
Ветер над
полем кровавым летает...
Абогин резко позвонил. Когда на его
зов никто не явился, он еще раз позвонил и сердито швырнул колокольчик на
пол; тот глухо ударился о ковер и издал жалобный, точно предсмертный стон. Явился лакей.
Петр Бурков сводит его с людьми, которых карьера и назначение жизни ограничивается не совсем честными подвигами на зеленом
поле, и он подвизается вместе с ними; затевают эти люди штуку en grand, чтобы купца надуть, и он является ревностным исполнителем проекта; говорит ему Петр Бурков о жизни en artistes, — он и en artistes жить соглашается;
зовет его по ярмаркам ездить, — он и на это готов.
Клонится солнце на запад… Пусть их старухи да молодки по домам идут, а батьки да свекры, похмельными головами прильнув к холодным жальникам, спят богатырским сном… Молодцы-удальцы!.. Ярило на
поле зовет — Красну Горку справлять, песни играть, хороводы водить, просо сеять, плетень заплетать… Девицы-красавицы!.. Ярило
зовет — бегите невеститься…
В этот год Аллилуй по обыкновению объехал с просфорнею прихожан и собрал муки и променял ее у мельника на муку одинакового размола (так как из сборной муки разного
поля и неровного размола печь неудобно, потому что она неровно закисает и трудно подходит), а затем Аллилуева жена растворила в деже муку и ночью подбила тесто, которое всходило прекрасно, как следует, а еще после затопила печь и перед тем, как наступила пора разваливать тесто и «знаменать просвиры печатью», пошла
звать учрежденную вдовицу, у которой была печать; но едва она вышла со своего двора, как увидала мужа, беспокойно бежавшего к дому священника, с лицом до неузнаваемости измененным от ужаса.
Тут, увидев беду, «ударились к богу», начали «
звать попов и служить на
полях молебны».
На
полу был сложен валежник, сухолистье да дрова, а под потолком сережками подвешены связки вяленой рыбы облы, которую поволжане
зовут «воблой», мережи да лесы с удочками.
— Не знаю; его взял мой муж. Я бросилась ее искать: мы обыскали весь хутор,
звали ее по
полям, по дороге, по лесу, и тут на том месте, где… нынче добывали огонь, встретилась с Ворошиловым и этим… каким-то человеком… Они тоже искали что-то с фонарем и сказали нам, чтобы мы ехали сюда. Бога ради посылайте поскорее людей во все места искать ее.
Солдаты, со свойственною им отличною меткостью определений, говорили про Катерину Астафьевну, что она не живет по пословице: «хоть горшком меня
зови, да не ставь только к жару», а что она наблюдает другую пословицу: «хоть
полы мною мой, но не называй меня тряпкой».
Изо всех городов, сел и деревень обширной матушки-Руси стали стекаться по первому
зову правительства молодые и старые запасные солдаты. Они покидали свои семьи, престарелых родителей, жен и детей, бросали полевые работы, оставляя неубранным хлеб на
полях, чтобы стать в ряды русских войск, готовившихся к защите чести дорогой России и маленького славянского королевства.
— Да что мне от вашей благодарности! Как самому плохо, так доктора поскорее
звать, а как дело до других, так сейчас: «Все от бога»… И вам не стыдно, Черкасов? Ведь вы же не в
поле живете, кругом люди! Если теперь кто поблизости заболеет, вы знаете, кто будет виноват? Вы один, и больше никто!.. О себе позаботился, а соседи пускай заражаются?
— Дело не в полиции, — прервал я его, нахмурившись. — Полиции я
звать не стану. Но скажите же, Черкасов, объясните мне, отчего вы не хотите дать
полить?
Горькие слезы хлынули из глаз девочки. Она бросилась на
пол с громким рыданием,
звала маму, няню, Павлика, как будто они могли услышать ее за несколько десятков верст. Разумеется, никто не приходил и никто не откликался на её крики. Тогда Тася вскочила на ноги и, подбежав к плотно запертой двери, изо всей силы стала колотить в нее ногами, крича во все горло...
— Ну, вот что, голубчик… У меня пляс в среду на масленице… Тебя бы и
звать не следовало… Глаз не кажешь. Вот и этот молодчик тоже. Скрывается где-то. — Рогожина во второй раз подмигнула. — Пожалуйста, милая. Вся губерния пойдет писать. Маменек не будет… Только одни хорошенькие… А у кого это место не ладно, — она обвела лицо, — те высокого
полета!…
Но что же-с,
полы она подтирала и мне на мой
зов «Катею» откликалась, а если кто из моих знакомых ее спросит, как ее имя, она всем упорно отвечает: «Федора».
Инженером назывался дряхлый, кислолицый старик, в самом деле бывший когда-то инженером и богатым человеком; он промотал всё свое состояние и под конец жизни попал в ресторан, где управлял лакеями и певицами и исполнял разные поручения по части женского
пола. Явившись на
зов, он почтительно склонил голову набок.
— А,
Поля! — радостно произнесла княжна. —
Зови ее сюда…
— Да там их, по крайней мере, хоронят другие… Но я опять уклонился от предмета… Вот выбор твой не одобряю… Палагея… или как ее там по модному, Полина — я так
Полей зову, лучше…
Старики, Сергей Платонович и Марья Николаевна, жили на покое, а две сестры, Пелагея и Евдокия Сергеевны или, как их
звали в семье,
Поли и Додо были перезрелые девицы, считавшиеся, впрочем, в московском обществе на линии невест.
Пришел Великий пост. Одноцветно затренькал глухой колокол, и его серые, печальные, скромно зовущие звуки не могли разорвать зимней тишины, еще лежавшей над занесенными
полями. Робко выскакивали они из колокольни в гущу мглистого воздуха, падали вниз и умирали, и долго никто из людей не являлся на тихий, но все более настойчивый, все более требовательный
зов маленькой церкви.
Отца Савву
звали к архиерею, но отпустили с миром, и он продолжал свое дело: служил и учил и в школе, и дома, и на
поле, и в своей малой деревянной церковке.
Через месяц Праша пришла
звать меня к себе на новоселье. Я пошел с другим моим литературным товарищем, теперь уже умершим (из всей нашей тогдашней компании теперь в живых остается только трое: Тимирязев, Всев. Крестовский и я). Праша устроилась хорошо: у нее была одна действительно очень большая комната с плитяным
полом, а за ней еще маленькая комната, в которой у нее стояла ее кровать и деревянная колыбелька писательского сына.